На следующий день остановка была ознаменована приятным происшествием. Воины, выскочившие на берег первыми, после непродолжительной возни поймали и крепко связали огромную ящерицу-игуану. Пленницу с торжеством приволокли к разожженному костру. Она была поистине громадной и в длину превышала рост самого высокого воина. Даже предводитель отряда, глядя на лакомую добычу, с удовольствием причмокнул языком. Игуана лежала, по временам судорожно дергаясь, словно чтобы убедиться, насколько прочны связывавшие ее веревки. Глаза ящерицы горели, бока и большой горловой мешок вздувались, гребень топорщился.

Один из стражей ловким ударом по голове убил ее, а затем освежевал и разрубил на части. Испеченная в золе игуана оказалась очень вкусной. Лучшее, конечно, выпало на долю Одноглазого и воинов, но и пленникам досталось по приличному куску. Хун-Ахау с удовольствием медленно ел нежное белое мясо; ему еще не приходилось пробовать такую пищу. Шбаламке, знавший толк в еде, проглотил свою долю мгновенно.

На пятый день рано утром (в путь пускались как только начинало светать) на левом берегу показались постройки. Сперва скромные и малозаметные, они становились все более высокими и внушительными: лестницы, сбегающие прямо к воде, громоздящиеся одно над другим здания. Плоские крыши многих из них увенчивала мощная, украшенная рельефами стена, воздвигнутая посередине. Из дверей храмов высоко в небо тянулись в тихом утреннем воздухе черные дымки курений.

— Город черных скал, — шепнул Шбаламке Хун-Ахау.

На передней лодке, где сидел Одноглазый, замахали руками, крикнули, чтобы прибавили хода. Предводитель отряда явно хотел уйти побыстрее от опасной близости, пока в городе еще спали. Но попытка его не удалась. От берега быстро отчалила узкая длинная лодка, в которой сидело пять человек, помчалась наперерез и, резко остановленная, закачалась на волнах перед лодкой Одноглазого. Хун-Ахау ясно видел, как помрачнело и насупилось лицо их хозяина, но затем на нем появилась приветливая (по крайней мере, так думалось самому начальнику) улыбка, и он полез в небольшой мешочек, всегда висевший у его пояса. Быстро вынув оттуда что-то, Одноглазый протянул руку и передал подношение сидевшему в чужой лодке человеку в пышной одежде — очевидно, начальнику стражи. Тот принял дар со спокойствием, показывавшим, что для него это было делом привычным, и после нескольких вопросов махнул рукой, разрешая продолжать путь. Флотилия тронулась дальше, пытаясь наверстать упущенное время.

Только когда на плечи Хун-Ахау опустилась плеть воина, побуждая его действовать шестом энергичнее, он понял, что должен был взывать о помощи, когда их остановила стража Города черных скал. Почему же он не крикнул? Как ребенок, он уставился на происходившую сцену и молчал, словно заснувший…

Город постепенно отодвигался, тускнел, уменьшался. И снова на берегах все приняло прежний вид: проплывали деревья, хижины и поля, а иногда мощные скалы подступали к самой воде, словно пытаясь схватить в свои крепкие объятия стремившуюся мимо них беглянку. Но она с гневным ворчаньем ускользала от них, ускоряя свой бег и издеваясь над их неподвижностью.

Когда на привале Хун-Ахау поделился своими мыслями со Шбаламке, тот усмехнулся.

— Ты думаешь, что тебя освободили бы? Напрасно! Охота была страже ввязываться в дела чужих им людей, случайно оказавшихся на реке. Они получили дань за проезд мимо их города, и больше им ничего не нужно. Но, предположим даже, стража заступилась бы за тебя и отобрала у Одноглазого. Что же они сделали бы с тобой? Отвезли назад домой на собственной лодке? Нет, ты стал бы рабом у начальника стражи или он продал бы тебя какому-нибудь жителю города. Ты никак не можешь понять, что ты уже раб и изменить в своей судьбе ничего не можешь. Нас везут продавать — это ясно! Надо сделать так, чтобы мы с тобой попали к одному владельцу, вот самое важное сейчас. А потом, когда устроимся и осмотримся, попытаемся снова бежать. Только так мы сможем вернуть себе свободу!

Прислушивавшийся к их разговору один из пленников — быстроглазый юноша — подвинулся ближе к ним и сказал:

— А разве нет других путей, чтобы вернуть свободу?

Шбаламке недоверчиво посмотрел на него; он не любил, когда вмешивались в его разговор. Но юноша глядел в его глаза так открыто и честно, что вспыхнувшее было у молодого воина подозрение сразу же улеглось.

— Как ты попал в плен? — спросил Шбаламке.

— Я из соседнего поселения, неподалеку от его, — юноша кивнул на Хун-Ахау, — меня зовут Ах-Кукум. Враги напали на нас внезапно…

— На нас тоже, — сказал Хун-Ахау, — но я тебя не помню. Где же ты меня видел?

— Один раз я видел тебя на рынке, другой — на поле. Но к чему вспоминать прошлое! Надо думать о будущем! Свободу можно вернуть и другим путем. То, что предлагаешь ты, долго и ненадежно. Следует действовать иначе…

— Что же думаешь ты? — спросил презрительно Шбаламке.

Юноша на мгновенье задумался, затем решительно тряхнул длинными волосами и, понизив голос, начал:

— В давние-давние времена на земле существовали деревянные люди; других, таких, как мы, не было. Они говорили, но лицо их не имело выражения; они не имели ни крови, ни сукровицы, ни пота, ни жира. Щеки их были сухими, их ноги и руки были сухими, а тела их были трухлявыми…

При словах «деревянные люди» Шбаламке слегка вздрогнул, помрачнел и искоса взглянул на Хун-Ахау; было видно, что он еще не забыл своей брани на улицах Ололтуна. Но так как Хун-Ахау никак не реагировал на эти слова, то спокойствие вернулось в душу его друга.

— И эти люди, — продолжал свой рассказ Ах-Кукум, — были очень жестокими. Они думали только о себе и ни о ком больше. Много страданий причинили они животным, окружавшим их, и вещам, которыми владели. И это продолжалось очень долго. Но в один день, когда с неба полилась густая смола, все животные и все вещи восстали против своих угнетателей. Их глиняные кувшины, их горшки, их собаки, их камни, на которых они растирали кукурузные зерна, — все, что было, поднялось и начало бить деревянных людей по лицам. «Вы сделали нам много дурного, вы ели нас, а теперь мы убьем вас», — сказали домашние животные и птицы. А зернотерки сказали: «Вы мучили нас каждый день, ночью и на заре, все время наши лица терлись друг о друга. Вот какую дань платили мы вам. Но теперь вы, люди, наконец-то почувствуете нашу силу. Мы измелем вас и разорвем ваши тела на кусочки», — сказали людям их зернотерки. А затем заговорили их собаки и сказали: «Почему вы не хотели кормить нас? Вы едва замечали нас, но всегда преследовали и выгоняли нас. У вас всегда была палка, готовая ударить нас, когда вы сидели и ели, — вот как вы обращались с нами. Разве мы не подохли бы, если бы все шло по-вашему? Почему же вы не глядели вперед, почему вы не подумали о самих себе? Теперь мы уничтожим вас, теперь вы почувствуете, сколько зубов в нашей пасти, мы пожрем вас», — говорили собаки. А горшки тоже заговорили: «Страдания и боль причинили вы нам. Наши рты почернели от сажи, наши лица почернели от сажи; вы постоянно ставили нас на огонь и жгли нас, как будто бы мы не испытывали никаких мучений. Теперь вы почувствуете это, мы сожжем вас», — так сказали горшки, и они били деревянных людей по лицам, а собаки кусали и рвали их. В ужасе и отчаянии угнетатели побежали так быстро, как только могли, чтобы скрыться от своих восставших рабов. Они хотели вскарабкаться на крыши домов, но дома падали и бросали их на землю, они хотели вскарабкаться на вершины деревьев, но деревья стряхивали их прочь с себя; они хотели скрыться в пещерах, но пещеры закрыли от них свои лица. Так погибли жестокие деревянные люди… [2]

— Эту историю я знал еще с детства, мне ее рассказывал мой дед, — пробурчал Шбаламке, когда Ах-Кукум кончил свое повествование, — к чему ты вспоминаешь ее сейчас? Мы говорим совсем о другом!

Ах-Кукум снова тряхнул волосами, повеселевшими глазами в упор посмотрел на Шбаламке.